Неточные совпадения
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое
новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь
замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
Потом вдруг опять, как будто утонет,
замрет, онемеет, только глаза блестят, да рука, как бешеная, стирает, заглаживает прежнее и торопится бросать
новую, только что пойманную, вымученную черту, как будто боясь, что она забудется…
Дома у себя он натаскал глины, накупил моделей голов, рук, ног, торсов, надел фартук и начал лепить с жаром, не спал, никуда не ходил, видясь только с профессором скульптуры, с учениками, ходил с ними в Исакиевский собор,
замирая от удивления перед работами Витали, вглядываясь в приемы, в детали, в эту
новую сферу
нового искусства.
Я был влюблен в Херубима и в графиню, и, сверх того, я сам был Херубим; у меня
замирало сердце при чтении, и, не давая себе никакого отчета, я чувствовал какое-то
новое ощущение.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «
новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз,
замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Мать вытянула шею, всем телом подалась вперед и
замерла в
новом ожидании страшного.
Более часа не отходил он от фортепьяно, много раз повторяя одни и те же аккорды, неловко отыскивая
новые, останавливаясь и
замирая на уменьшенных септимах.
Не успевал
замереть в одном месте дружный окрик работавших бурлаков, как сейчас же с
новой силой вставал в другом.
«Что это, кокетство или правда?» — мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его, с одной стороны,
замирало в восторге, а с другой — исполнилось страхом каких-то еще
новых страданий; но, как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни стало пламенным его желанием.
На мгновение
замирает мысль, дойдя до того страшного для себя предела, за которым она превращается в голое и ненужное безумие. И начинает снизу, оживает в менее страшном и разъяряется постепенно и грозно — до
нового обрыва.
В трех комнатах занесенного снегом флигелька горели лампы с жестяными абажурами. На постелях бельишко было рваное. Два шприца всего было. Маленький однограммовый и пятиграммовый — люэс. Словом, это была жалостливая, занесенная снегом бедность. Но… Гордо лежал отдельно шприц, при помощи которого я, мысленно
замирая от страха, несколько раз уже делал
новые для меня, еще загадочные и трудные вливания сальварсана.
Иллюзию нарушил, во-первых,
новый выстрел замерзшей реки. Должно быть, мороз принимался к ночи не на шутку. Звук был так силен, что ясно слышался сквозь стены станционной избушки, хотя и смягченный. Казалось, будто какая-то чудовищная птица летит со страшною быстротой над рекою и стонет… Стон приближается, растет, проносится мимо и с слабеющими взмахами гигантских крыльев
замирает вдали.
И вся груда человеческих тел молчит, не дышит, жадно слушая
новую речь, иногда вдруг пошевелится тяжко, охнет, забормочет и снова
замрёт.
Возвратиться опять к несчастным котятам и мухам, подавать нищим деньги, не ею выработанные и бог знает как и почему ей доставшиеся, радоваться успехам в художестве Шубина, трактовать о Шеллинге с Берсеневым, читать матери «Московские ведомости» да видеть, как на общественной арене подвизаются правила в виде разных Курнатовских, — и нигде не видеть настоящего дела, даже не слышать веяния
новой жизни… и понемногу, медленно и томительно вянуть, хиреть,
замирать…
Оба тетерева, насторожившись,
замерли на несколько секунд, но потом, закричав с
новым ожесточением, разом подпрыгнули вверх и с такой силой ударились в воздухе грудь об грудь, что несколько маленьких перышек полетело от них в разные стороны.
Проснулся он, разбуженный странными звуками, колебавшимися в воздухе, уже посвежевшем от близости вечера. Кто-то плакал неподалёку от него. Плакали по-детски — задорно и неугомонно. Звуки рыданий
замирали в тонкой минорной ноте и вдруг снова и с
новой силой вспыхивали и лились, всё приближаясь к нему. Он поднял голову и через бурьян поглядел на дорогу.
Заглянув в одно воскресное утро в кухню, Гриша
замер от удивления. Кухня битком была набита народом. Тут были кухарки со всего двора, дворник, два городовых, унтер с нашивками, мальчик Филька… Этот Филька обыкновенно трется около прачешной и играет с собаками, теперь же он был причесан, умыт и держал икону в фольговой ризе. Посреди кухни стояла Пелагея в
новом ситцевом платье и с цветком на голове. Рядом с нею стоял извозчик. Оба молодые были красны, потны и усиленно моргали глазами.
«Так вот они!» — мысленно произнесла я, сладко
замирая от какого-то
нового, непонятного мне еще чувства.
А потом снова эти ужасные вагоны III класса — как будто уже десятки, сотни их прошел он, а впереди
новые площадки,
новые неподатливые двери и цепкие, злые, свирепые ноги. Вот наконец последняя площадка и перед нею темная, глухая стена багажного вагона, и Юрасов на минуту
замирает, точно перестает существовать совсем. Что-то бежит мимо, что-то грохочет, и покачивается пол под сгибающимися, дрожащими ногами.
Пошел в гости к Конопацким. С ними у меня ничего уже не было общего, но властно царило в душе поэтическое обаяние миновавшей любви, и сердце, когда я подходил к их
новому большому дому на Калужской, по-прежнему
замирало.
Жизнь церкви
замерла, окостенела и может возродиться лишь в религиозном творчестве человечества, лишь в
новой мировой эпохе.
Но в сиплом голосе звучали
новые, незнакомые ноты. Кукушкин зашевелился и после
нового крика, осторожно стукая каблуками, вошел в комнату. Потупив голову, он стал у порога и
замер. И на этого жалкого человека капитан мог сердиться!